Умным детям и умным родителям
8-800-770-04-98
10.00 - 22.00 по московскому времени бесплатно по России
10.00 - 22.00 по московскому времени бесплатно по России
Мой отец, Арутюн Амаякович Акопян, встретил мою красавицу-маму, уже будучи заслуженным артистом, известным в стране иллюзионистом, который ездил за рубеж, что в то время было редкостью. Но, тем не менее, жили мы достаточно скромно, мама с папой еще не съехались в силу разных обстоятельств, и папа привез меня из роддома на своих волшебных руках в комнату моей мамы и бабушки. Они жили в доме с коридорной системой по адресу улица Неглинная, дом 20. Теперь там «Неглинная-плаза», и от этого замечательного дома остался только фасад. Внутри сейчас все изысканно, гламурно и глянцево, сплошные бутики. А некогда это была развеселая гостиница. Там жили люди, которые работали на предпринимателя Ечкина: конюхи, лакеи, подавальщицы и официантки — люди весьма незаурядные. Потом к ним стали подселять людей из разных городов и деревень. И вот мои бабушка и мама до войны жили в этом доме в маленькой, крошечной комнате, девять метров. Когда мама была мною беременна, она всегда говорила папе, который громко рассказывал ей, как он ее обожает: «Не буди во мне сына!»
Папа заказал мне маленькую кроватку по собственному эскизу своему знакомому художнику, который работал в Театре оперетты. Тот, как творческий человек, получив гонорар от любимого артиста, «загудел» и не выполнил в срок задание. И когда меня привезли из роддома, папа пришел к выводу, что я должен спать в его волшебном ящике, который когда-то участвовал в его концертных номерах. Из этого ящика, якобы пустого, но со специальным зеркалом, которое создавало эффект пустоты, иллюзионист доставал всевозможные предметы — платки, голубей, кроликов, шарики-фонарики, ленты. Именно в этом ящике я провел несколько первых месяцев.
Когда меня положили в ящик, все пришли смотреть на продукт любви моих родителей. Папа не мог без чудес, поэтому, когда приходили гости, он показывал пустой со всех сторон ящик, накрывал его платком, произносил фразу «Да здравствует любовь и всепобеждающие чудеса!», сдергивал платок, и там появлялся я. Понятное дело, что я все это время находился в зазеркалье. Какие были ощущения у маленького Амаяка, сейчас вспомнить трудно. Наверное, кое-что я своим крошечным умишкой начинал понимать уже тогда — что такое чудо и что такое волшебство.
Я жил в атмосфере чудес и волшебства. Легко было бы предположить, что у меня не было другого выбора, кроме как стать иллюзионистом. Но ведь у меня есть старший брат, который никакого отношения не имеет ни к чудесам, ни к оригинальному жанру, ни к искусству и ни разу в жизни не дотронулся ни до одного аксессуара. У него была идиосинкразия к этим предметам! Он закончил иняз, был переводчиком-референтом. Творчество его никогда не забавляло, в отличие от меня.
Господу Богу было угодно, чтобы я родился первого декабря. Снежинки весело кружили свой волшебный хоровод. Ваш покорный слуга весом три семьсот появился на свет в 11 вечера (поэтому я сова и веду ночной образ жизни) в акушерско-гинекологическом отделении больницы на Пироговке. Мой папа ворвался в палату, осыпал поцелуями и розами любимую жену, весь персонал одарил конфетами, коньяком и шампанским. Главврач стал демонстрировать волшебнику Арутюну Амаяковичу родившееся чудо и расхваливать меня: какие у меня глазки, какой носик, какие крепкие ножки, какие пальчики! — в этот момент он стал разжимать мне пальцы левой руки (я родился левшой) и обнаружил там свое обручальное кольцо! Врач был в восторге, надел кольцо обратно на палец и сказал моему отцу: «Да, Арутюн Амаякович, это точно ваш сын!»
У этой истории есть предыстория, которую мы с папой обычно никому не рассказывали. Войдя в проходную отделения, папа на секунду задержался в гардеробе. Там в этот момент щебетали девушки, юные медсестры, которые тоже в этот вечер принимали роды, в частности у моей мамы. И одна из них говорит: «Ой, девочки, я забыла передать профессору его кольцо!» (Он всегда перед операцией снимал кольцо.) И папа на лету понял, что может родиться великая история, и сказал: «Милые девушки, дайте мне это кольцо, я верну его профессору по-волшебному!» Ну а дальше дело техники!
Все мое детство и юность во мне боролись две страсти: я мечтал быть художником и актером-лицедеем. 
Мое детство прошло в мастерской замечательного советского художника Владимира Александровича Серова. С его дочкой Машенькой мы учились в одном классе и сидели за одной партой. В детстве я был хулиганистый парень, дуэлянт, занимался вольной борьбой, акробатикой, хореографией и пантомимой. Когда на карту была поставлена честь, совесть или реноме юной девушки или кто-нибудь пытался дернуть ее за косички, появлялся рыцарь плаща и шпаги и давал обидчикам в нос. Меня все боялись. Я был жуткий драчун, но всегда стоял за правое дело. Вся моя парта была изрисована, а другие ученики специально давали мне свои учебники, чтобы я их разрисовывал. Можете себе представить, в кого я превращал Маркса, Энгельса и Ленина! За это мне очень попадало.
Владимир Александрович Серов учил меня держать карандаш в левой руке (учительница в советской школе заставляла писать правой и била линейкой по левой руке, поэтому я умею писать и правой рукой). Моя волшебная палочка — это продолжение моей левой руки.
Я не любил школу за ее казарменно-повелительный режим. Я постоянно что-то творил, фокусничал, срывал уроки. Я знал, что если я сорву урок, то можно будет не идти на контрольную по математике, потому что математика сушила мне сердце, и не писать сочинение, поэтому у меня были заготовлены всякие трюки и хохмы, которыми я развлекал детей, но, естественно, очень огорчал педагогов.
Меня торжественно на утренней линейке исключали из пионеров за то, что я поспорил со своими друзьями, что зайду в кабинет к директору и разрежу свой пионерский галстук пополам, а потом мгновенно сращу его. Мы поспорили на десять эскимо и пять бутылок лимонада «Буратино». Директор располагался на первом этаже, и все, что происходило в его кабинете, можно было увидеть со двора через окно. Человек двадцать пять побежали во двор и стали ждать. Дверь открылась, вошел пионер. Помимо директора там был завуч и какой-то человек из РОНО. Они сидели спиной к окну и зрителей не видели. Я сказал: «Я подготовил замечательный трюк ко дню рождения Ленина!» Снял галстук, достал ножницы и разрезал его. Нужно было видеть глаза этих замечательных советских людей! Как они повскакивали с мест! А на стенах висят Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Директор подбежал ко мне, взял меня за шкирку, поднял и закричал: «Да ты что себе позволяешь! Какое ты имеешь право! Ты же пионер!» Но ведь я должен был довести этот трюк до репризы, и это должна была быть радужная реприза: я должен был на их глазах связать кончики этого пионерского галстука, дунуть, произнести слова «Сим-салабим», и мгновенно на их глазах галстук бы сросся. Конечно, на самом деле я не разрезал галстук, это был трюк. Но они не дождались счастливой репризы и выперли меня за пределы кабинета. На следующий день с меня на утренней линейке торжественно снимали пионерский галстук. Ко мне подошла пионервожатая и сказала: «Ну, что ты по этому поводу скажешь?» Я не успел даже расплакаться, потому что я еще не понимал всю фатальность ситуации. И я, дурачок, принес на линейку заготовку и стал из всех карманов доставать еще пионерские галстуки — из рукава, из штанин, из-за пазухи. Подтекст-то был антисоветский. Но к великому сожалению, отдуваться родителям не пришлось, потому что они были на гастролях, а пришлось отдуваться моей бабушке. Она пыталась объяснить педагогам, что это шутка, фокус, они просто не дождались счастливой репризы! Мальчик подготовил номер специально к дню рождению Ленина! Но ее слова были тщетны.
Спустя год мне вернули пионерский галстук. Потом я стал комсомольцем.
По поведению у меня была не двойка, а единица. Я путешествовал из школы в школу, потому что нигде не терпели мой характер. Это сейчас мои портреты висят во многих школах и мной гордятся, а тогда мне постоянно рекомендовали сменить школу. Я все это делал для того, чтобы повеселить, раззадорить, рассмешить друзей и очаровательных девчонок. Мозг все время работал и кипел!
В возрасте пяти с хвостиком лет я уже выходил на сцену с папой. Мой папа работал на новогодних елках и балах в Центральном доме работников искусств. Он выходил в широком и красивом восточном халате, на голове у него была замечательная чалма; он брал кисет, выворачивал его наизнанку, чтобы убедить детей, что он пуст, и оттуда мгновенно появлялся голубок. Голубок садился ему на плечо, и папа трансформировал кисет в огромный бархатный, расшитый звездами плащ. Показывал его с обеих сторон,
и внезапно из-под плаща появлялся ваш покорный слуга, делал маленький кувырок на сцене, и тут же у него в руках появлялась небольшая клетка, в которой сидел голубок. Я был в точно таком же костюме, как у папы, только в меньшем масштабе. Это был очень сложный трюк: я у папы все это время находился между ног, под халатом. Я держался руками за его ляжки, а мои ноги были в стременах, которые были у папиных щиколоток. Мы выходили с ним нога в ногу, и только для того, чтобы пройти из-за кулис к авансцене, папа каждый день делал пятьдесят приседаний (в пять лет я был уже нелегким мальчиком)! Сигналом, когда выскакивать из-под плаща, мне служил пинок под зад.
Советская власть, Министерство культуры, меня очень активно эксплуатировала: в начале восьмидесятых я был валютным артистом.
В начале восьмидесятых я был очень известным актером, стопроцентно узнаваемым, потому что вел программы на телевидении — «Утренняя почта», «Будильник», «С утра пораньше», «Праздник каждый день». Потом, чуть позже, много лет я вел программу «Спокойной ночи, малыши». До этого я снимался в кино. Я закончил режиссерский факультет ГИТИСа и много ставил тематических представлений на советской эстраде — новогодние балы, карнавалы в Москве и за рубежом. Я поставил шесть номеров артистам оригинального жанра. Но режиссура меня не очень увлекла, и у меня было очень мало времени. Советская власть, Министерство культуры, меня очень активно эксплуатировала: в начале восьмидесятых я был валютным артистом. Меня посылали за рубеж, чтобы я привозил деньги, валюту. Как и все советские артисты, режиссеры, ученые, спортсмены, я зарабатывал валюту и все гонорары отдавал. Они шли куда-то в закрома родины. И эти условия меня вполне устраивали.
Меня сейчас часто спрашивают: «А почему вы тогда не уехали?» Да зачем мне было уезжать, если у меня в начале восьмидесятых девушки сидели в подъезде, у меня была стопроцентная узнаваемость, работа на телевидении, в кино, я гастролировал в 65 странах — в основном благодаря Министерству культуры СССР! Тех денег, которые оставались, мне хватило, чтобы привезти подержанную иномарку — сначала одну, потом вторую, — иметь прекрасную квартиру и красиво ее обставить. В этом смысле все было хорошо.
У меня было так много работы на эстраде, что я был вынужден отказываться от ролей в кино. Я сыграл в фильме «Пишите письма», потом в 1980 году снялся в бенефисной для себя роли в фильме «Фантазия на тему любви», играл там балагура, весельчака, гитариста и танцовщика. После этой картины все киностудии Советского Союза присылали мне сценарии. Я был в глубочайшем обмороке от восторга от самого себя, и, когда мне звонили режиссеры, я говорил: «Да нет, это какая-то крошечная ролишка, я уезжаю в Англию, у меня гастроли на несколько месяцев в Японии…» И был период, когда все решили, что меня бессмысленно приглашать, потому что я все время за границей. И я успел сняться только в 35 фильмах, а мог бы сняться в ста лентах. Теперь я немного об этом сожалею, но что сделано, то сделано.
С нашей страной во все времена и во все эпохи происходили какие-то метаморфозы, и они происходят и сейчас. Многое зависит не только от страны, но и от тебя лично, от твоего мироощущения и от того, какими глазами ты взираешь на то, что окружает тебя, и как ты себя ощущаешь во всем этом.
Началась разруха в стране и головах. В 1991 году я уехал в Японию, вернулся в 1993-м — тут опять революция, я снова уехал в Японию. Я тосковал по родине. Я объездил 65 стран и ни в одной стране не остался. Один шейх в Абу-Даби предлагал мне свою жену в подарок. Я выступал специально для его семьи. Он был в таком восторге, дарил мне золотые изделия, а потом говорит: «Ну, это все ерунда, господин Акопян, возьмите на память любую мою женщину!» Я говорю: «Как же я возьму, они же в парандже, я не вижу их!» Он отвечает: «Ну, вы же волшебник, вы же видите насквозь!» Когда я улетал из Абу-Даби и уже грузился в аэропорту с реквизитом, вдруг пришли красивые и хорошо одетые люди, привели двух женщин в белой праздничной парандже и говорят: «Это вам в подарок!» И дают мне свернутое в рулон разрешение на вывоз товара. Я подумал, что это розыгрыш, но потом выяснилось, что это действительно подарок. Моя переводчица пошла выяснять, может ли советский артист увезти с собой такой подарок, и ей сказали: «Да, раз бумаги есть, пусть везет». Подарок я не принял.
У меня был период, когда я думал уезжать в Японию насовсем — я люблю ее традиции, ее ментальность, людей, которые кланяются тебе просто за то, что ты мастер международного класса. Взаимное благодушие в этой стране меня всегда поражало. Но я же воспитан иначе: тут у меня мама, папа, сын, любимая публика. Но любимой публике было уже не до меня, она хотела капитализма. Я, объездив полмира, мог остаться в этом капитализме еще в начале восьмидесятых. Но я остался здесь.
Что же произошло со страной, с обществом, с людьми, с тобой, Амаяк? Все чаще я даю сам себе интервью. Я хотел открыть театр чудес и волшебства в Москве — я режиссер, артист оригинального жанра, снимался в кино. Как мне думается, я обладаю полноценным опытом для создания подобного театра. Я ходил по богатым людям, вымаливал деньги на театр чудес и волшебства Амаяка Акопяна, где я ставил бы иллюзионно-волшебные спектакли «Старик Хоттабыч», «Калиостро», «Волшебник Изумрудного города». Это были бы спектакли для детей от 4 до 15 лет. Для этой аудитории у нас мало что делается. На душе у Амаяка Акопяна сегодня очень грустно.
Если бы вы знали, как это грустно — быть смешным! С театром не получилось, люди, которые предлагали мне свои услуги, меня подвели. За это время я потерял свою труппу — людей, которые в меня бесконечно верили, моих учеников, которые с восторгом ждали этого театра, где должны были играть. Кто-то из них работает в варьете, кто-то — за границей. Я отдал им реквизит, костюмы, часть декораций, чтобы хоть как-то компенсировать их эмоциональные растраты.
Долгие годы у меня ничего не получалось и не клеилось, меня «кидали». Оказывается, сегодня это замечательный вид спорта — кинуть соседа, кинуть товарища, кинуть родню.
Сейчас меня зовет преподавать в Испанию мой старый друг Анхель, меня зовут в Волгоград и предлагают открыть там детский театр. Сижу и думаю.
Я, честно говоря, не в восторге от «Гарри Поттера». Мне кажется, что «Старик Хоттабыч» сильнее, благороднее и предпочтительнее для нашей публики. Но вот видите, нас с вами заставляют жить другими ценностями, нас выворачивают наизнанку, говорят, что мы должны жить как американцы. А мы говорим: подождите-подождите, мы 70 лет жили немного иначе, нам было чем гордиться! Амаяк Акопян всегда гордился своим великим отцом, который мог отсюда уехать еще в 1955 году, но он не мог предать страну и свою семью. Его обожал Хрущев, на правительственных концертах он поднимал бокал и говорил: «Я хочу выпить за жулика международного масштаба Арутюна Акопяна!» Мой папа творил такие чудеса перед иностранцами, что им было больно за бесцельно прожитые годы. Леонид Ильич Брежнев тоже папу обожал.
Я сижу и сам себе говорю: «Тяга к безудержным веселым приключениям заложена в мужском ДНК, Амаяк Акопян, так что продолжай веселить публику». И Амаяк Акопян веселит публику: он бесплатно выступает в больницах. Нарыдавшись в сестринской, я выхожу к больным детям и делаю что могу. Я устраиваю фестиваль детского творчества «Наука фокусов», на которые приезжают дети из Украины, Испании, Швеции, Норвегии. Это благотворительная акция, дети поют, танцуют, показывают фокусы, получают подарки от волшебника Амаяка Акопяна и уезжают довольные. Девиз Амаяка Акопяна — «Чтоб стало больше на Земле, на нашей маленькой Земле, хоть на одну улыбку!». И потом Амаяк Акопян начинает горько плакать, потом успокаивается, собирает свои тюки и снова едет выступать для детей. Этим я и буду заниматься до последних своих дней, потому что считаю, что это мой долг. Никуда я не уеду — разве что в Волгоград.
